Лолисанам вернулась из Вашингтона пару недель назад с первой татуировкой – большим треугольником прямо на шее. Правда, татуировку сделала не в Штатах, а в Москве, когда возвращалась домой.
— В Америке это ужасно дорого. Москва для меня после Вашингтона такая подешевле оказалась. Я пообедала на Новом Арбате за 500 рублей. За 500! В Штатах такое невозможно себе представить, — говорит Лолисанам.
Мы сидим в её маленькой гостиной с белыми стенами на которых симметрично развешаны картины современных таджикских художников. Лолисанам подробно рассказывает про каждую — кто написал, о чем рассказал — есть здесь и портреты самой хозяйки, которые создавали наши художники. Лолисанам не только их продюссирует, но и вдохновляет.
— Лолисанам, в прошлом году в интервью известный наш искусствовед Лариса Додхудоева сказала, что в Таджикистане вы единственный арт-менеджер.
— Мне очень понравилось, что Лариса Назаровна такого высокого мнения обо мне, но я далеко не единственная. Министерство культуры – это же целый институт арт-менеджеров, просто они выполняют заказ государства.
— Хорошо, модерн арт-менеджер.
— Но опять-таки я не единственная. Надо обратить внимание на Сергея Чуткова, руководителя «Бактрии» (культурный центр – прим.ред.). Я училась на арт-менеджера в Италии, а у Сергея такой же диплом, только он учился в Польше. Очень известный у нас — Фаррух Кузиев, он был тоже в «Бактрии», учился в Америке на арт-менджера. Но арт-менеджмент сейчас без кураторства не обходится, поэтому Фаррух, если я не ошибаюсь, написал и PhD в области кураторства. Еще я вижу Насибу Каримову, она тоже яркий пример арт-менеджера. Проводит свои арт-мероприятия, занимается коммерческой деятельностью, она большая молодец.
Но я же говорю, сейчас арт-менеджмент тесно связан с кураторством, арт-менеджеры уже не просто люди, которые продюссируют проекты, но которые придумывают идею.
— Идею для чего?
— Для арт-объектов. У нас в Таджикистане не развито кураторство, а оно непременно должно быть в современном искусстве. Потому что современное искусство, я имею в виду всё искусство, начиная с 50-х годов и до нашего времени, не может быть просто выставлено публике, оно должно нести в себе идею и эту идею нужно доказать и объяснить. Искусство Ренессанса было понятно, потому что оно рефлексировало обычных людей, обычные эмоции и чувства. Сейчас всё не так. Когда я осознала, что владеть инструментами арт-менеджмента уже недостаточно, я тоже стала заниматься созданием арт-объектов; пока не для широкой публики – разработала проект «Куклы», главными персонажами в котором стали тряпичные куклы Аззы Каноат через них я рассказала историю.
То есть куратор создает концепцию, задает тренд, сам создает проекты, плюс, занимается продюссированием – решает финансовые, технические вопросы. Кураторы – это художники, менеджеры и еще концептуально мыслящие люди.
— В Центральной Азии есть кураторы со значимыми именами?
— В Казахстане есть Юлия Сорокина, в Узбекистане есть Алексей Улько. Кто-то есть в Кыргызстане. Таджикистан в этом отношении отстал, к сожалению, но это не говорит о том, что у нас нет умных людей. Джамшед Холиков курировал арт-проекты, есть Сураё Туйчиева, Алла и Алексей Румянцевы, есть Мурод Шарипов – все они концептуально мыслящие люди.
Но, понимаете, у нас самоцензура сильная, для того, чтобы куратор или художник полностью выразились нужны какие-то благоприятные условия. Вот я недавно вернулась из Штатов, там писала научную работу — пыталась осмыслить, что такое современное искусство Таджикистана. В нашей стране у людей какое-то навязанное традиционное мышление, связанное с культурой. И та же Марифат Давлатова, когда она показала другое видение таджикской женщины, она ее увидела по-другому — она её раздела, потому что она видит её незащищенной, произошёл конфликт. Люди, которые не приняли идею Марифат, они пропитаны традиционным представлением о культуре. Например, в прошлом году, уже бывший министр культуры Орумбекзода сказал в интервью журналистам, что работы Давтлатовой не соответствуют национальному менталитету. В таком случае, надо говорить о Таджикистане уже, как о мононации, но ведь это не так. Наша страна представлена не только таджиками, но и другими этническими единицами, и Закон о культуре позволяет свободу самовыражения. Значит, плюрализм мнений у нас допустим в том числе и в культуре. В своей работе, которую я написала в Штатах, я как раз и попыталась понять, как может сосуществовать традиции с современностью, чтобы никого не обижать.
Когда я поступила на работу в Фонд Сороса (Институт Открытое Общество Фонд Содействия Таджикистану – прим. ред.), это было 2014 году, мы начали развитие арт- менеджмента в Таджикистане. К тому времени Фонд Сороса по всему миру закрыл программы, связанные с искусством, но благодаря тогдашнему руководителю Зухре Халимовой, эта программа осталась в Таджикистане. Она говорила, что если мы не будем помогать творческой интеллигенции, то мы просто бОльшую часть таджикского общества потеряем.
И тогда, что мы сделали? Во-первых, мы обучили преподавателей из нескольких вузов предметам арт-менеджмента, во-вторых, разработали учебные модули по арт-менеджменту, мы всё сделали на уровне министерства образования, это были не простые тренинги, а целая учебная программа для вузов. На всем центральноазиатском пространстве именно Таджикистану удалось разработать учебную программу по арт-менеджменту на государственном уровне… И она не заработала. Ни одного студента не удалось привлечь, насколько мне известно.
— Почему?
— Возможно не было интереса у абитуриентов. К сожалению, мы не смогли тогда понять важную составляющую: эта программа не может успешно функционировать в экономически нестабильной стране. Мы думали, что если у нас будут арт-менеджеры, то у нас начнет развиваться современное искусство и менеджеры начнут зарабатывать достойно. Но этого не случилось. В Таджикистане нет даже элементарных условий для развития арт-менеджмента: интернет слабый и очень дорогой, нет почтовых компаний, которым бы доверял зарубежный клиент и еще много других проблем. Молодые люди понимали, что в таких условиях не смог полноценно работать и предпочитали идти по линии министерства культуры, а чтобы там работать диплом арт-менеджера не нужен.
— С другой стороны – вы же есть, и вы создаете впечатление успешной женщины, хотя, насколько я понимаю, зарабатываете только с помощью искусства.
— Вообще, всё что связано с современным искусством – это всегда большие деньги, на самом деле. Но перед тем, как ты начнешь зарабатывать, приходится всё строить на голом энтузиазме и бешеной любви, плюс, нужно быть частью, желательно глобального нетворка. Я пришла в таджикскую культуру благодаря любителю искусств, реально сильному арт-менеджеру Лоле Гуломовой, я её очень любила, а так как я эмпатик, то её любовь к искусству передалась и мне. Когда она уезжала из Таджикистана в Америку, она привела меня в музей Гурминджа и сказала: «Помоги им». И я в этом музее почувствовала такую атмосферу… Дедушка Гурминдж тогда еще был жив, мы сидели во дворе музея, с музыкантами, они играли и казалось, что у нас связь с Космосом.
Нет критического мышления – не будет современного искусства
— Расскажите про музей Гурминджа.
— Легендарный музей. У истоков там стоял сам Гурминдж Завкибеков, его сын Икбол, Далер Назаров и все остальные. После развала Союза, после войны, когда там был упадок, Лола Гуломова помогала возродить всю эту культуру. У неё были хорошие связи с экспатами, и она помогала зарабатывать музею, а когда она уехала и в музей пришла я – я тогда не говорила на английском, но стала учить его, учиться писать проекты, налаживать новые связи.
В 2001 году «швейцарцы» (Швейцарское агентство по развитию – прим.ред.) меня поддержали, мы открыли при музее музыкальную школу и набрали в неё детей из интерната для трудных подростков. В Душанбе есть такая спецшкола, в которой учатся дети, находящиеся в конфликте с законом, мы тогда протестировали учеников и оказалось, что почти все они музыкально одаренные. Директором школы был замечательный Максуд Мирзоевич Турсунзаде (сын Мирзо Турсунзаде – прим. ред.), мы очень хорошо работали.
Мы обучили этих детей. Наша идея была в том, чтобы детей отвратить от криминального мышления с помощью музыки, привить им что-то хорошее и показать другой мир. Правда, я не знаю, что с этими детьми было дальше: скончался дедушка Гурминдж, ушел с поста директора Максуд Мирзоевич, с новым директором ничего у нас не получилось.
Мы с Икболом Завкибековым еще работали вместе какое-то время – приглашали музыкантов из Афганистана, Азербайджана с помощью игры на музыкальных инструментах выстраивали диалог культур. Но потом у меня появились другие проекты и я ушла.
— Мне кажется сегодняшние музеи вообще не могут позволить себе быть статичными. Кроме музея Гурминджа, есть еще у нас что-то похожее?
— Музей Зиёдулло Шахиди. Между прочим, Мунира Шахиди (дочь Зиёдулло Шахиди – прим. ред.) — она часть большого, глобального нетворка. Мунира Шахиди — одна из самых известных дам из Таджикистана в мире искусства, она проповедует связь между Западом и Востоком, она грамотная женщина из такой выдающейся семьи и когда выезжаешь за рубеж все знают её имя. Вот она тоже выполняет функции арт-менеджера, проводит мероприятия, связанные с именем ее отца, если находится в Таджикистане. И там кстати музей даже интереснее, там и музыкальные инструменты, и книги, и дворик такой. Этот музей сначала тоже был частным, но сейчас его перевели на баланс государства.
А что касается национального музея, то там странная история: дирекция этого музея похожа на бюрократический аппарат, туда просто так не попадешь, нужно пройти процедуры, потому что там сидят важные чиновники.
Иногда в этом громадном здании что-то происходит, но большую часть времени оно просто — неподвижный гигант. Смотришь на него и думаешь – в мире полно примеров совсем другого использования пространства музеев, но у нас всё работает по-старинке.
— Насколько это эффективно?
— Наверное, эффективно. Ведь большая часть нашего населения мыслит в унисон «с линией партии», так сказать. Правда, если вдруг случится кризис — все эти арт-институты, я не знаю что с ними будет. Но государство не отпускает их в свободное плавание, потому что как только они перейдут на самофинансирование, они начнут делать то, что им хочется. Им придется отвечать запросам публики, быть актуальными, а государство может быть этого не хочет. Вот оно и живёт, как в советские годы.
Современное искусство требует от людей критического мышления, а критическое мышление никому не нужно сейчас. Разве спускали директивы мыслить критически? Нет.
— А может Таджикистан все-таки где-нибудь «выстрелить»?
— Вы знаете, Таджикистану «выстрелить» будет очень тяжело, даже в Центральной Азии. Потому что… Я даже не знаю с чего начать. Для того, чтобы ты «выстрелил» — ты должен быть хотя бы заметным. Просто посмотрите на Википедию – на ресурс, который не считается особенно серьезным, но нас даже там нет. Там нет ничего о наших театрах, о том, как они зародились, там нет никакой хронологии развития событий, там нет ничего о концертах и художниках. Ни-че-го.
А вы знаете, если вас сейчас нет в сети – вас вообще не существует. Чтобы понять, где мы можем выстрелить, нам надо хотя бы знать, что у нас есть, а мы не знаем. Задайте вопрос министерству, кто-то должен в конце концов, обозначить в сети, что мы есть. Мы не выстрелим! Потому что у нас даже силуэта нет…
Как сейчас всё происходит? Молодежь смотрит на своё, смотрит на чужое, на близкое и далёкое, сравнивает, анализирует, перерабатывает, а потом говорит: «Ой, а мне это не нравится, я хочу вот так сделать». И выстреливает. Но на пустом месте не будет никакого выстрела.
Вот, Алексей с Аллой (Румянцевы – прим. ред.) – это два больших бриллианта, но я не знаю, что с ними делать. Нам нужна консолидация. В Кыргызстане в области кино выстрелили — почему? Потому что у них есть Гульнара Толамушева (кинокритик – прим. ред.), которая всех объединяет, заставляет что-то делать, они собираются вместе и становятся заметными. А у нас, что не сделаешь: «Ой, туфта!». Мы все чуть-чуть друг друга не любим. Мы так не выстрелим. Вот девочка Манижа (Manizha – российская певица таджикского происхождения, — прим. ред.) выстрелила…
— Потому что она в другом обществе стреляла.
— Так тоже неправильно думать. Нам пора прекращать думать о Таджикистане, как об отдельной планете. Нам нужно уже сейчас понять, что мы часть этого глобального мира, как только мы начнем это понимать, мы конечно осознаем, что мы на периферии, но можно ведь и здесь что-то делать.
Вы знаете у нас Фаррух Касымов — это основатель философского театра («Ахорун» — прим. ред.), суфийского театра, это мировое имя. Его театр — это единственное учреждение Таджикистана, которое получило премию принца Клауса в 2005 году, но мы так мало об этом говорим…
Манижа живет в Москве, ну и что? В моём паспорте написано, что я узбечка. Ну и что?
— Вообще полностью согласна. В конце концов, Джама Джурабаев то у нас есть, который прямо из нашего общества попал в стратосферу.
— А знаете почему? Потому что он, конечно, талантлив, но еще он не стал закрываться от остального мира, и он хорошо говорит на английском языке. Еще одна наша проблема в том, что у нас очень слабый язык. У Джурабаева есть язык. Это первое и главное правило, ты должен уметь рассказать о себе миру.
Вот, сейчас Нафиса Имранова рассказывает о себе миру. Как бы её выбрал Jimmy Choo, если бы она не могла рассказать о себе? Никак.
— Вы смотрели интервью Дудя с Батыгиным? Там была классная мысль о том, что любому ученому (думаю, что и художнику тоже) нужна абсолютная свобода, чтобы творить. Чтобы встать и сказать: «Вы – весь мир — думали, что в Солнечной системе восемь планет, а я считаю, что девять».
— Самоцензура есть, кто спорит. Мы плохо знаем законы, поэтому и боимся. Если бы мы были сами образованными и подкованными юридически, то самоцензуры было бы меньше. А так мы несмелые, в лицо не умеем говорить.
Но Лариса Назаровна сказала же вам в интервью: «Эпатируйте», кто вам запрещает? Вот, что в итоге было с Марифат? Повякали и ничего не было. Всё в порядке. Знаете, я как-то пригласила сюда специалиста, которая занимается «Artists At Risk», она приехала и сказала: «А у вас проблемы-то нет». Для того, чтобы была проблема — должна быть провокация.
— И как творить?
— Ну творят же! Вот Хуршед Мустафоев (таджикский театральный режиссер, актер – прим. ред.) — один из самых талантливых театральных людей Таджикистана. Он сделал свой перформанс по французской драматургии, все посмотрели, поаплодировали, серьезные такие встали и спокойно разошлись. А я после премьеры сказала ему: «Эй! Столько эротики там было». И он ответил: «Ты увидела?».
Наши художники говорят, это просто надо увидеть.
«Там внутри я себя чувствовала всегда комфортно»
— Лолисанам, вы необычная, вы одеваетесь не так, как все, мыслите не так, как все, вы чувствуете себя «белой вороной» в Таджикистане?
— Вы знаете, я вам скажу так: мой внешний вид – это стремление приспособиться. Не всегда это удается. Например, я очень мягкий человек внутри, но есть вот эти вот, как у ёжика иголочки, и я очень часто колю ими людей. Потому что мне не удается молчать, не могу скрывать свои чувства.
Когда я уходила из Фонда Сороса, мне сказали, мол, Лола мы тебя все так долго слушали. И это правда, я всегда вставлю свои пять копеек, не могу молчать. А вот с внешним видом мне легче, я с детства хорошо шила, перекраивала свою одежду. Наверное, я была бы хорошим дизайнером. Все свои силы я тратила на то, чтобы внешне приспособиться к этому миру.
Видите ли, когда у меня пятнышки появились мне было девять лет. Представляете, ребенок живет в традиционной семье, и он не такой, как все. Это было сложно, я росла в таком окружении, что уже в детстве понимала, что что-то не так с моей внешностью, что я не такая, как другие девочки, что у меня есть пятнышки, а у других девочек нет.
Мой бедный папа, он возил меня к табибу и каждый раз покупал мне лекарство по 50 советских рублей, он тратил все свои деньги, чтобы помочь мне. Когда я повзрослела, я поняла, что у меня витилиго, и что это навсегда. Мне приходилось скрывать свои пятнышки.
Придумывать наряд так, чтобы их не было видно. Но я себя всё равно там внутри настоящую сохраняла и там внутри я себя чувствовала всегда комфортно.
Конечно, я почти всегда хожу закрытая, но в душе я ничего не стесняюсь, я себя приняла и полюбила такую, какая я есть. Единственное — солнце меня совсем не щадит.